Российское пространство в представлениях и в реальности

I

Понять, как формируется сегодня российское пространство, национальная среда обитания, невозможно вне хотя бы беглого сравнения с тем, что происходило в течение семидесяти лет советской власти и в предшествующий более чем двухвековой имперский период отечественной истории. А поскольку пространство любой страны не изолировано, т.е. испытывает внешнее воздействие и само воздействует на окружающий мир, нельзя не коснуться того, что происходит вокруг. Формирование национального пространства – длительный процесс, участие в котором принимают, как принято считать, три по-разному организованные силы – государство, хозяйственные структуры и общество. Этот процесс охватывает события, происходящие, по меньшей мере, на трех уровнях, – общенациональном, где решаются вопросы расселения, межрегионального и межотраслевого взаимодействия; на уровне отдельных территорий и населенных мест, где присутствуют генпланы и районные планировки; наконец, на уровне, где представлено видимое и непосредственно ощущаемое нами, переживаемое и проживаемое окружение.

Двести лет российской истории ушло на реализацию большого имперского проекта, предполагавшего «европейский» выбор, выход к Балтийскому и Средиземному морям, при неослабевающей экспансии в восточном направлении. Именно в это время сформировался особый род политики, самой сутью и сердцевиной которого было пространственное расширение, освоение новых территорий и строительство новых городов, включая северную столицу. И главной движущей силой этого проекта было государство, точнее – правящая элита, успешно подавлявшая любые возражения со стороны общества и столь же успешно контролировавшая деятельность промышленников и торговцев.

Рассуждения о том, была ли у этого проекта альтернатива и каковы были бы ее последствия, можно проиллюстрировать примерами других стран и регионов, позже России вступивших на путь современного развития, как Япония, или оказавшихся в состоянии длительного системного кризиса, как Китай XIX – середины ХХ века. На карте Европы и мира XVIII-ХIХ веков по сути не было места неимпериям или странам вне их влияния. Имперская модель в глазах элиты практически не имела альтернативы, хотя реализована она была по-разному. Испанская и португальская модели были «аристократическими» по природе, их опорой были новые местные феодалы, тяготившиеся зависимостью от метрополии. Британская модель опиралась на крупный бизнес, владевший, например, Ост-Индийской компанией. Российская имперская модель отличалась от прочих доминированием государства, причины которого коренятся в культуре и доимперской истории страны.

Имперское пространство легко отличимо от неимперского, которые можно условно, воспользовавшись «калькой» с английского, определить как «национальное», подразумевая, что речь идет не о моноэтническом пространстве, а о пространстве, существующем в интересах всего общества, всех граждан. Пространство империи пестро и неоднородно, в нем отчетливо видны наслоения разных времен, которые подобно готовым кольцам окружают базовое ядро страны. Империя являет собой отдельный и самодостаточный мир, планету на планете, собранную усилиями центра из частей, само устройство которой нивелирует или игнорирует этнокультурные различия и настроения. Имперским идеалом является тотальный контроль над пространством, централизованное регулирование и регулярная организация дома, города и страны. Империя исключает случайное и непредвиденное, она полностью блокирует несанкционированные государством пространственные инициативы и акции. Империя строится как единое гигантское сооружение, как единый ансамбль наподобие Версаля.

Едва ли не главным условием существования имперского пространства является его постоянное расширение. Утратив способность к экспансии, габсбургская Римская империя стала Австро-Венгрией. Внутренняя политика империи становится продолжением и следствием политики внешней, политики пространственной экспансии. Успех этой экспансии впрямую зависит от состояния «военно-промышленного комплекса», т.е., по сути, всего промышленного, производственного, экономического потенциала империи, по отношению к которому потенциал социальный, человеческий, заведомо вторичен и являет своего рода обеспечительный ресурс. Интересы армии определяют не только локализацию и размещение производств, но судьбы множества поселений и системы расселения в целом.

Предметом особых забот, особого культа являются столица и рубежи, границы империи. Имперское пространство моноцентрично и города империи – это агенты центра, охраняющие, удерживающие границы, окраины, периферию.

Важнейшей особенностью имперского пространства со времен Рима считается строго ориентированная система путей, дорог, ведущих от столицы к окраинам. Опыт Британии и Испании утвердил высокую ценность морских коммуникаций и портов, а опыт России доказал жизненную важность железных дорог, спасших страну и в Гражданскую войну, и в Отечественную.

С отменой крепостного права социальный и пространственный облик России начинает меняться, силы империи угасают, обнаруживается интерес к судьбам подданных, вводится институт земства, т.е. местного самоуправления; столыпинская реформа порождает российских фермеров-землевладельцев. Столица осознает присутствие провинции; отношения столицы и русскоязычной части империи приобретают более сбалансированный характер. Провинция и столица от состояния вражды и соперничества, от состояния доминирования одной из сторон, сходного с состоянием императорского Рима периода распада, переходят к сотрудничеству и партнерству. Жизнь в малом и среднем российском городе перестает казаться проклятьем. Результатом полноценного, нормального существования российской провинции, располагавшей приемлемыми условиями проживания, обеспечивавшей занятость, достойный уровень образования и медицины, создавшей атмосферу и почву для интеллектуального развития, стало появление российского среднего класса, давшего миру огромное число выдающихся людей, изобретателей и ученых, поэтов и художников, чиновников и военных, родившихся и воспитанных далеко от столиц. Но причиной распада империи становятся не рост промышленности и благосостояния, а «самодержавие, православие, народность», националистические и контрнационалистические настроения, которым до того в стране не было места.

Кризис империи не девальвировал саму имперскую модель. Пришедшая сто лет назад советская власть позволила этой модели не просто сохраниться, но стать основой огромного «геополитического» образования – «соцлагеря», возникшего после Второй мировой войны и вобравшего, помимо СССР, страны Восточной Европы, ряд азиатских государств, Кубу и еще несколько стран, избравших в определенное время «социалистический путь развития». Отличие «советской империи» от Российской сводилось к созданию и поддержанию в периферийных зонах не обезличенных краев, губерний или областей, а национальных территорий с относительно однородным в этно-культурном отношении населением. Эта идея, вытекавшая из «права наций на самоопределение», была частью обширного багажа социалистических и коммунистических идей, привнесенных большевиками, и впоследствии немало поспособствовала распаду, произошедшему в начале 1990-х.

В числе других идей, содержавшихся в том же коммунистическом багаже, был отказ от земельной собственности, от индивидуального, семейного жилища и частично предпринимательства. Страна занялась осуществлением гигантских общенациональных проектов и программ электрификации, индустриализации, коллективизации, химизации, покорением природы, строительством новых городов и радикальным преобразованием старых, внедрением новых типов коллективного массового жилья, даруемого государством вместе с бесплатным всеобщим образованием и здравоохранением. Новая жизнь предполагала стирание различий между городом и деревней, между условиями жизни представителей умственного и физического труда, между жизнью на севере, юге, западе и востоке.

Детали этой картины, социальные и пространственные, уточнялись и корректировались, менялись инструменты и средства воплощения, менялась активность и настойчивость властей, но неизменными оставались базовые принципы и утопический характер самой идеи социалистического или коммунистического рая на всей земле. Прямым следствием предельно жесткого следования этой утопической модели становится вполне реальная антиутопия, в которую превратился СССР с ГУЛАГом, разорением деревни и постоянным дефицитом всего необходимого.

Имперский проект и утопический фатально друг с другом не связаны, их объединение – сугубо советское открытие. Имперский проект определял внешнюю политику, утопический – внутреннюю. При этом именно утопия обеспечила относительную живучесть проекта в целом, включая его пространственное устройство. Причина устойчивости в характере целого ряда вполне продуктивных и здравых идей, встроенных в утопическую модель, идей, полный отказ от которых не может не вызывать сегодня сожаления, – и в связи с тщетностью огромных усилий, неоправданностью жертв и в силу того, что многие из этих идей оказались востребованы целым рядом успешных стран мира.

Распаду советской империи предшествовали трансформация советской утопии, изменение картины советского рая. Казавшаяся и бывшая вполне оригинальной до середины 1950-х, эта картина под влиянием общего ощущения отставания от Запада в уровне жизни и обеспеченности граждан самым необходимым, была потеснена идеей «догнать и перегнать» Америку. Это привело к тому, что коммунистическая абстракция постепенно сменилась «реальным социализмом», осознанно и неосознанно соотносимым с западным «образом жизни». Новым советским идеалом становится не коммунальный быт в ячейке с общей кухней, а так называемый «триатлон», состоящий из квартиры в панельном доме, садового домика на шести сотках и автомобиля «Жигули». Этот «триатлон» вполне органично встраивается в систему микрорайонов, «ступенчатого обслуживания» и жесткого зонирования, разработанную под несомненным, но не признаваемым влиянием послевоенной европейской практики. Принципиальными отличиями советского микрорайона от его западных аналогов были безальтернативность, закрепленная нормативными документами, и отсутствие социального содержания, предполагавшего создание самоуправляемой соседской общины, в интересах которой он и был на Западе придуман. Все это, однако, коммунизм не спасло.

Бомба под послереволюционную имперскую модель была заложена много раньше. Культурный диалог с Западом и, в первую очередь, с Америкой поддерживался усилиями тех эмигрантов-революционеров, включая Троцкого и Ленина, кто пришел к власти в 1917 году. Причем отношение к Америке, в отличие от отношения к европейским соседям, было достаточно уважительным, что, вопреки идеологическим нормам, делало вполне допустимыми заимствования, самыми внушительными из которых оказались десятки, если не сотни заводов, построенных с помощью американцев.

На протяжении всех семидесяти лет советской власти ответственность за реализацию больших и малых проектов несло государство. Государство было главным и, по сути, единственным субъектом пространственного развития. Гиганты социндустрии и соцгорода, послевоенное восстановление и «великие стройки коммунизма», целина и БАМ – создавались на основании решения высшего партийного руководства, оформлялись постановлениями партии и правительства. Отраслевые министерства отвечали за выполнение поставленных задач, а советы, профсоюзы, общественные организации являлись помощниками партии, мобилизующими народ.

Советский проект, собранный из имперского наследия и социальных утопий и разбавленный западными заимствованиями, оказался искусственным, внутренне противоречивым и сложно реализуемым. Реальность обнаруживала все меньшее сходство с задуманным. Тем не менее, многие советские идеи, прежде всего те из них, что не были отмечены провинциальной робостью и вторичностью, оказались живучи и привлекательны.

II

Новой России четверть века, что позволяет подводить итоги и оценивать произошедшее в области пространственного развития, где движение трудноразличимо, а инерция велика. Двадцать пять лет потребовалось Екатерине II и комиссии Бецкого, чтобы перепланировать города империи, почти столько же времени ушло на строительство Транссиба и обустройство Сибири с Дальним Востоком. Особый след оставили радикальные пространственные изменения послереволюционных двадцати пяти лет, и двадцатипятилетие, предшествующее «застою», отмеченное строительством массового жилья и новых «микрорайонов». Все перечисленное стало результатом сильной государственной политики в области пространственного развития, проводимой в разное время в соответствии с разными приоритетами и меняющимся видением.

Всплески пространственной активности, в т.ч. упомянутые выше, всегда совпадали с радикальными преобразованиями экономики и социальной сферы. Принципиальной чертой последнего двадцатипятилетия, отмеченного самыми решительными изменениями устройства страны, стало отсутствие попыток осуществления новой политики пространственного развития. Страна, остающаяся самой крупной по своей территории, накопившая огромный позитивный и негативный опыт работы с собственным пространством, опыт, заслуженно вызывающий в мире интерес и уважение, оказалась к этому опыту безразлична. Все, что рождалось усилиями огромного числа мыслителей и практиков, администраторов, ученых-градостроителей и архитекторов, от П. Столыпина и Н. Кондратьева до безымянных создателей новых городов, было забыто.

В отличие от России советской, в России новой субъектами пространственного развития, помимо государства, помимо высшей федеральной власти, являются и власти местные, и бизнес, и общество, объединяющее в т.ч. владельцев собственных квартир и домов.

 Тема пространственного развития в силу как субъективных, так и объективных обстоятельств долгое время была исключена из приоритетов первых лиц государства, а вслед затем из приоритетов Думы и Совета Федерации.

Принимая Градостроительный кодекс и десятки поправок к нему, законодательная власть склонна доверяться лоббистам.

Структура и поведение исполнительной власти практически подтверждает отсутствие особого интереса к пространственному планированию. Российское обитаемое пространство сегодня контролируется двумя вице-премьерами и, по меньшей мере, семью отраслевыми министерствами, включая Минэкономразвития, ответственный за общенациональное, региональное планирование и генпланы городов; Минстрой,  ответственный за проектирование и строительство гражданских объектов, в первую очередь, жилья; Минкульт, отвечающий за судьбу зон охраны и памятников архитектуры; Минпромторг, отвечающий за производство материалов и инструментов, т.е. за технологии строительства; Минприроды, ответственный за экологию и состояние природного комплекса, в т.ч. городского; Минтранс отвечает за состояние общенационального транспортного каркаса, а Минсельхоз – за судьбу деревень и сельскохозяйственных территорий.

Передача значительной части полномочий, связанных с пространственным развитием, с федерального уровня на региональный, и с регионального на местный при отсутствии на нижних уровнях реальных ресурсов и существенных законодательных возможностей практически парализовала развитие. Исключительное место среди регионов занимает Москва, в отсутствие сформулированной политики пространственного развития ставшая своего рода наглядным пособием, примером для подражания, «образцовым постсоциалистическим городом».

Российское бизнес-сообщество, сообщество девелоперов или застройщиков выстроено еще проще, чем власть, поскольку не нуждается в соблюдении условностей. Влияние и власть здесь сосредоточены в руках крупных и крупнейших застройщиков-землевладельцев, тесно связанных с Минстроем, поддерживаемых банками, местной властью и создавших, по сути, подобие госкорпорации вроде Ростеха или Роснано. Тем не менее, несмотря на очевидные преимущества и привилегии, большой девелоперский бизнес обеспечивает лишь половину ежегодно вводимого жилья, другую половину дают индивидуальное строительство, малый и средний бизнес, практически не участвующие в формировании политики государства, лишенные серьезной поддержки и выдавливаемые в «темно-серую» зону.

Еще меньше, чем малый и средний бизнес, на облик российского пространства влияет общество, органы местного самоуправления и общественные организации, состоящие из активистов, профессионалов, соседских сообществ и т.д. Партиципация, т.е. прямое участие местных жителей в планировании является в России экзотикой, а реальные возможности объединений граждан и уровень заботы об их судьбе были протестированы в процессе работы по реновации в Москве. Чуть более заметно, хоть и лишено устойчивого влияния на политику, присутствие «градзащитников» и охранителей памятников, не стремящихся и не способных предложить некую концепцию организации среды и национального пространства, но отстоявших свое место в «повестке дня».

Официально не сформулированная, но реальная общенациональная политика в области пространственного развития формируется, в итоге, крупным бизнесом, застройщиком и землевладельцем, тем, кто активен и заинтересован, кто способен сегодня, в отсутствие ясной государственной стратегии, подчинить своему влиянию министерства и московскую мэрию, кто может создать мощное парламентское лобби. Присутствие этой неотрефлексированной политики, с одной стороны, не позволяет говорить, что политика пространственного развития как таковая отсутствует. С другой, эта политика не может считаться вполне «государственной» и проводимой в интересах всего российского общества.

Делая этот вывод, необходимо задаться вопросами – нужна ли вообще ясная общегосударственная политика пространственного развития современному государству, в частности, России, или ее время ушло, и новое время, время свободного рынка и конкуренции, само выберет правильное решение. Если согласиться с этим, то та политика, которая сложилась нынче в России, сложилась незаметно и самостоятельно, без прямого и видимого вмешательства государства, является правильной и способна меняться лишь в лучшую сторону. Но итоги двадцати пяти лет этого, похоже, не подтверждают.

Новая Россия, в отличие от СССР, больше не настаивает на принципиальном отличии своих городов, ранее называвшихся «социалистическими», от остальных городов мира. Мы любим сравнивать Москву с другими мегаполисами и стремимся на них походить. Утопические модели собственного производства были, наконец, полностью вытеснены «лучшими мировыми практиками», «глобальными трендами» и «мировыми», читай – «западными», стандартами.

Однако, чем дальше мы удаляемся от Садового кольца, тем отчетливее отличия российского пространства, российских городов от городов наших ближайших соседей и конкурентов на Западе и на Востоке. Опыт этих конкурентов говорит об одном – как бы ни были устроены власть и экономика страны, каким ни было бы виденье будущего, присутствие государства, государственная политика пространственного планирования есть некая универсальная норма, причем эта политика становится более активной и сильной в периоды изменений, с началом перемен, с появлением новых вызовов и новых возможностей.

Процесс формирования новой и реальной политики пространственного планирования, как и других политик РФ, делится на два этапа, почти равные по времени. Первый этап – это этап решительного отказа от советских институтов, вроде Госплана и Госстроя, от централизованного, жесткого государственного регулирования, сопровождавшийся шоком от распада советской империи. Второй этап – этап формирования административной и деловой элитой огромных монолитных или квазимонолитных образований во всех ключевых отраслях экономики, включая гражданское строительство.

Последнее, составляющее как в денежном выражении, так и в физических объемах около трети от объектов всего строительства, ведущегося в стране, остается, как и в позднесоветские времена, одной из самых закрытых и консервативных отраслей. В нынешнем виде эта отрасль едва ли способна исполнять предлагаемую ей роль локомотива экономики, остро нуждающейся в позитивных импульсах. Явная нерасположенность строительной отрасли к ожидаемым и требуемым новациям, к самодвижению и обновлению, провоцирует появление симуляций, псевдоизменеий и оптимизаций. С домом образца 1970-х годов сегодня поступают так же, как в советское времена поступали с жигулевской «классикой», т.е. улучшают без изменений.

Нынешний крупный российский застройщик-землевладелец – прямой наследник всевластного советского строителя, использующий придуманный этим строителем огромный многоквартирный дом, пребывавший в социальной аренде, в качестве практически безальтернативного рыночного продукта. Но, в отличие от советского строителя, соблюдавшего некоторые ограничения, вроде норм и генпланов, и находившегося под контролем партийных органов, нынешний застройщик сам формирует и политику, и город.

Демонтаж советской системы предельно жесткого, централизованного планирования и регулирования завершился в «нулевых» принятием нового Градкодекса, обеспечившего, по мысли его создателей, условия наибольшего благоприятствования для застройщика с фактическим отказом от проведения понятной госполитики пространственного планирования. Уровень принятия решений резко снизился, а сами решения лишились ясного смысла и четкой направленности. Передача ответственности за судьбу пространства региональным и местным властям сопровождалась одновременным сужением их финансовых, юридических и интеллектуальных возможностей. Людям досталось хозяйство, с которым они сами не в состоянии справиться. Единственная надежда на инвестора – застройщика, благодетеля, которому нельзя не идти навстречу. Превращению застройщика в реального хозяина города способствовала и хозяйственная изоляция, невозможность маневра и взаимодействия с соседями, отсутствие механизмов межрегионального и межмуниципального сотрудничества, механизмов координации пространственного развития отраслей и территорий. Прямым следствием этого состояния стал отказ от строгого следования генпланам и Правилам землепользования и застройки, низкое качество, невысокий статус и невнятное содержание этих документов. Все это вместе взятое обеспечило переход к «ручному» управлению пространственным развитием практически повсеместно и на всех уровнях.

Выйдя на «оперативный простор», полностью очищенный от постороннего присутствия, российский застройщик сосредоточился на самом прибыльном – на строительстве больших домов в больших городах, наиболее привлекательным из которых является Москва. Состояние дефицита земли и инвестиций в сочетании с квазимонополией, неофициальными картелями и режимами благоприятствования, помогают поддерживать на этот продукт устойчиво высокие цены.

В борьбе за власть в городах застройщик умело воспользовался приходом во власть, на место советского начальника, обладавшего, как правило, опытом строительства, имевшего представление о пространственном планировании, принципиально новой фигуры – менеджера, в лучшем случае – с неким юридическим, экономическим багажом или «силовым» прошлым. Склонный восхищаться талантом и успехами бизнесмена, новый российский менеджер принес с собой особый тип сознания, никак не отрефлексированный, но очевидно устраивающий его главных партнеров и нанимателей. Это сознание характерно принципиальным отказом от ясного представления о целях, ценностях и приоритетах, которыми на деле или хотя бы на словах следует руководствоваться. Заменой этих базовых ориентиров становятся изредка упоминаемые «интересы», принадлежащие неким группам влияния и не претендующие на особую устойчивость.

Мир менеджмента состоит из правил, процедур и цифр, в нем нет места физическому пространству, явлению многоуровневому, сложно структурированному, не имеющему привычных границ, и требующему особой подготовленности и предрасположенности. Менеджер существует в своем, особом времени, которое измеряется сроками его полномочий и предоставления отчетов, а потому работа «в долгую» и стратегические конструкции кажутся ему некими абстракциями.

Менеджер предпочитает универсальные и безальтернативные решения, дающие простой ответ на все вопросы. Возвращение к типовому или квазитиповому проектированию и к одинаковым многоэтажным жилым домам для него не дань идее социального равенства, а способ облегчить решение задачи. Менеджер не нуждается в системном, обобщающем и целостном видении. Он видит мир дискретным, состоящим из фрагментов, друг с другом не связанных. Его заботой являются не конечные результаты, а отдельные шаги, ответы на вопросы и реакции на сигнал. При этом появление нового, часто непредсказуемого, поручения, новых тем снимает ответственность за предшествующие его действия. Менеджер одержим всем новым, новизна является для него признаком качества, заменяющим ясно называемые ценности. И страсть эта столь сильна, что порождает постоянное искушение принимать за новации нечто давно известное. У псевдоноваций, у «открытий открытого», давняя история и питательная почва в виде незнания и неосведомленности, ставших характерной чертой нынешнего менеджмента.

Российский менеджер более всего ценит внешний эффект, мгновенное перевоплощение ценой ограниченных усилий и здесь на помощь ему приходит «западный опыт», точнее заимствование и имитация признаков благополучия без собственного благополучия. Переодевание в голландское платье в надежде немедленно стать голландцем, и упорные попытки мгновенного изменения пространства и среды на европейский манер – акции одного типа. Рендеры и фасады в глазах менеджеров представляют большую ценность, чем планы и разрезы, а облицовка и упаковка кажутся делом более важным и значимым, чем скрытые от глаз конструкции и инженерные сети. Состояние невидимого не вызывает, как правило, особых тревог и волнений. «Зеленые» настроения, давно охватившие мир от Америки до Индии и Китая, экологическое сознание, преобразившие строительную индустрию, дома и города, не прививаются на отечественной почве. Изменение климата, состава воды и воздуха, возобновляемые ресурсы, энергосберегающие технологии, безопасные материалы, то, что волнует власти многих стран мира, не сильно тревожит российский менеджмент.

Советский строительный начальник, чиновник, сидевший в Госстрое или Госгражданстрое, как правило, имел профессиональное прошлое и не без уважения относился к профессионалу. Сегодня эти настроения полностью преодолены. Одной из главных задач, успешно решенных менеджером и застройщиком за последние 12-15 лет, стал демонтаж профессиональных институтов, занимавшихся вопросами расселения, районной планировкой, генпланами, научными исследованиями в области градостроительства и типологии.

В консолидированном и независимом профессиональном суждении девелоперский бизнес справедливо видит некую угрозу, а потому не склонен считать архитектора своим безусловным союзником. В этих настроениях его укрепил ощущавшийся в годы перестройки и несколько позднее интерес власти и общества к архитектору, осознание его потенциальных возможностей, его роли защитника общественного интереса и создателя общего блага. Результатом этих настроений стало превращение Госгражданстроя в недолго просуществовавшее Министерство архитектуры и градостроительства СССР.

Зачищенное от профессионалов пространство мгновенно заполняется людьми особого склада, специально «заточенными» под застройщика и менеджера – иностранцами с англо-саксонским, «дизайнерским» воспитанием и быстро народившимися отечественными дизайнерами и урбанистами, которые лишь по недоразумению иногда называют себя архитекторами. Российскому архитектору сегодня все чаще «отказывают в доверии», его роль в нынешнем сценарии не предусмотрена, а занявшие его место дизайнеры, в отличие от западных собратьев, работающих в системе жестких законодательных ограничений и строго общественного контроля, покорно служат застройщику.

Отсутствие в России четкого зонирования и других институтов западного толка традиционно компенсировалось присутствием главного архитектора города, ответственного за исполнение генплана, и обеспечивающего сохранение пространственного порядка даже в условиях господства стройкомплекса. Нынче это препятствие на пути застройщика практически ликвидировано. Место главного архитектора города или региона, если это место еще существует, отдается людям, в большинстве своем не претендующим ни на самостоятельность, ни на особые полномочия.

III

Усилиями застройщика, менеджера и дизайнера к концу четвертьвекового этапа истории страны строится реальная, хоть и не вполне осознанная, не отрефлексированная, состоящая из отдельных фрагментов, картина современного российского пространства. Впервые за многие годы эта картина не опережает реальность, не предшествует многим изменениям, а за ними следует. Особенностью картины является и то, что складывается она в основном из московского материала последних лет, т.е. того периода, когда Москва официально стала образцом для всех, оттеснив, отодвинув в тень Питер, бывший и остающийся ее главным и единственным соперником.

Вполне последовательная, разумная, логичная политика, проводимая в Питере, оказывается менее популярной, поддерживаемой и пропагандируемой официальными медиа и федеральными органами исполнительной власти, чем московские инициативы.

Московская политика в области пространственного развития в последние годы приобрела характер отдельных, практически независимых, фрагментарных акций. Самыми волнующими оказываются нововведения и новации «средового» и «объектного» уровня. В их числе отказ от свободной ландшафтной планировки, от смешанной застройки и иных открытий прошлого века в пользу регулярного периметрального квартала, как универсального и «правильного» решения, избавляющего от необходимости анализа социальных и функциональных последствий. В этом же ряду «подарки» среднему классу в виде парка «Зарядье», реконструкции ВВЦ и парка Горького как отдельных объектов, не связанных ни друг с другом, ни с системой городских водно-зеленых пространств, и напоминающих коммерческие развлекательные городские сады рубежа ХIХ-XX веков вроде «Эрмитажа» и «Аквариума». Самой неожиданной и впечатляющей акцией последних лет стало замощение тротуаров и других открытых пространств, и предшествующая этой акции ликвидация мелкой попутной розничной торговли. Наконец, едва ли не постоянным атрибутом центра Москвы стали «игрушки для взрослых», праздничное оформление, поражающее своим великолепием гостей из самых богатых городов мира.

К «градостроительной» группе московских акций можно отнести присоединение новых территорий, которые, вопреки ожиданиям, не стали местом размещения правительственного центра или принципиально новых малоэтажных пригородов. В ряду градостроительных акций пребывают борьба с пробками и программа «реновации», общие итоги которых подводить сложно и рано. Все это хоть и имеет прямое отношение к генплану и его реализации, но ни какой-либо общей стратегией или ясными приоритетами не отмечено, и кажется неожиданным и непредсказуемым.

Хотя все перечисленное финансируется непосредственно из бюджета или связано с его формированием и исполнением, оно не имеет четко установленных социальных и экономических последствий и не всегда предполагает ясные сроки реализации. Эти сроки и решения корректируются в процессе, а смена настроений может оказаться, как в случае с Новой Москвой, столь же неожиданной, как и очередное новое увлечение.

Инициатором перечисленных акций, проектов и программ является мэрия Москвы, видящая город не столько глазами жителей, сколько глазами приезжих. Мэрия хочет гуманизировать и упорядочить доставшийся ей по наследству суровый и неряшливый постсоветский город, создать ощущение внешнего шика и благополучия, получить картину, сходную с картиной некоего западного города. И то, что этот западный город приобретал столетиями, накапливая и совершенствуя культуру землепользования и землевладения усилиями своих граждан для самих себя, Москва хочет получить мгновенно.

Московские достижения и приобретения последних лет – непозволительная роскошь для большинства российских городов, а предписание следовать примеру столицы ощущается предложением дорогого макияжа не очень здоровому человеку. При этом конечным и безусловным выгодополучателем большинства перечисленных акций, успешных и не очень, снова становится бизнес, воспитанный и опекаемый властью.

Отказ от управления пространственным развитием на советский манер и отсутствие эффективных новых инструментов регулирования спровоцировали стихийный, неуправляемый, хаотичный рост московского региона. Но, в отличие от роста американских и азиатских столиц, рост Москвы вследствие демографических проблем приводит к обезлюдиванию огромных, когда-то освоенных и обжитых территорий, к их исключению из экономики и культуры страны. Состояние, при котором большие города деформируются, а малые деградируют, которое должно, как минимум, вызывать беспокойство, с некоторых пор принято считать нормой, следствием естественных и вполне позитивных процессов. Носителями этих настроений являются тот же крупный застройщик и сочувствующие экономисты и политики.

Город-миллионник, бывший предметом особого внимания и забот советской власти, оазисом относительного благополучия, допуск к которому ограничивался пропиской, снова становится главным и самым перспективным звеном системы расселения. Взгляду неких вполне влиятельных экономистов-урбанистов, как правило, впервые обращающихся к теме пространственного планирования, страна представляется архипелагом десяти-двадцати не то агломераций, не то крупных городов, среди которых роль абсолютного лидера, эталона, образца и предмета подражания, как и в прежние времена, приобретает столица. Дальнейшие рассуждения приводят к признанию неизбежности «сжатия» обитаемого пространства, т.е. к приговору не только деревням и сёлам, но малым и средним городам, на которые не посягали даже не знавшие преград большевики.

Справедливости ради следует заметить, что идея «управляемого сжатия» вызывает целую гамму чувств, от скептицизма до ужаса, которые, однако, не выливаются в сколь-либо внятные и последовательные предложения. Дальше нескольких рассуждений о поддержании «малых» и «исторических» городов (будто в обитаемом на протяжении тысячелетий пространстве могут находиться «неисторические» города) за счет федерального бюджета или внутреннего туризма мысль не движется.

В сочетании с растущим интересом государства к судьбам территорий соседних стран, с сирийской экспедицией и крымской эпопеей, пространственное устройство страны после периода раздумий и неопределенности начинает все больше походить на советское, сделанное по привычной имперской модели и движущееся по прежней траектории. И рассуждая сегодня о стратегии пространственного развития, выбирая пути, формируя политику, нельзя не вспомнить, что у привычного нам имперского пространства есть альтернатива, которую можно условно назвать «национальным» пространством.

В отличие от Китая или Европы, Россия имеет достаточно ограниченный опыт создания или обустройства собственного национального пространства. В поисках лучшей жизни, спасаясь от властей и врагов, русский человек и в доимперский период, и позже, сравнительно легко перемещался на юг, на север и за Урал. Англия и Франция до начала активной внешней экспансии умудрились создать основы национального пространства, благо тому способствовали римское имперское наследие в виде городов и дорог, а также вполне ясные труднопреодолимые природные границы. Замыкающие национальное пространство море и горы, в сочетании с неуступчивыми конкурентами-соседями, заставляли совершенствовать имеющееся.

Потенциал экстенсивного, экстравертного развития в современном мире практически исчерпан и изменение вектора пространственного развития России – вопрос времени, которого остается не так много. Несмотря на очевидные культурные различия, национальные пространства США, Евросоюза и Китая с юго-восточной Азией приобретают все больше общих черт, приближаются к одной общей модели. Адаптация этой модели, в силу ее несходства с привычной имперской моделью, представляет очевидную ментальную и практическую сложность. При том, что собственно модель национального пространства не содержит ничего принципиально нового и неведомого, включая базовые цели, ценности и приоритеты. Национальное пространство «интровертно», имеет иной вектор развития, противоположный «экстравертному» имперскому. Основой пространства является коммуникационный, инфраструктурный каркас. В отличие от имперского пространства, звездообразного, моноцентрического, национальное пространство полицентрично, опирается на множество центров, связанных единой сетью трасс и маршрутов. Национальная сеть отличается большей плотностью и эффективностью связей, стимулирующих сотрудничество и обмен, развитие территорий, повышение их капитализации, хозяйственного, социально-культурного потенциала.

Создание сетевого каркаса в США, ЕС и Китае стало итогом своего рода «инфраструктурной революции», направленного, волевого управляющего воздействия, исходившего от государства. Вне зависимости от того, демократичным или деспотическим является его устройство, государство откликалось на мнение бизнеса и профессионалов, извещающих его о необходимости принятия важных решений. При этом бизнес и общество склонны относиться к такого рода воздействиям по-разному, от активной поддержки и сочувствия до нейтральности или враждебности.

России предстоит вступить на путь инфраструктурных преобразований, пережить инфраструктурную революцию, которая, несомненно, будет иметь свои российские особенности, но в одном будет следовать собственной традиции и практически общему правилу – инициатором этой революции должно быть государство, то государство, которое отказалось от пространственного планирования в наименее подходящее время.  

Смыслом и целью «инфраструктурной революции» становится возрождение и развитие территорий. Инфраструктурная революция порождает «революцию территориальную», героем которой становится территориальный комплекс. В роли такого комплекса органичен регион, с его землями, с его ресурсами, главными из которых являются большие и малые поселения. Российские регионы, вполне сопоставимые по физическим параметрам с национальными государствами, североамериканскими штатами, землями Германии и провинциями Китая, располагают существенно меньшими полномочиями и возможностями, и разговоры о наделении их большей самостоятельностью, о большей сбалансированности отношений регионов и центра, по-прежнему вызывают у центра крайне болезненную реакцию.

Повышенное, гипертрофированное внимание к городу, прежде всего – большому городу, это дань и принадлежность советской и имперской традиции, создавшей город, контрастный окружению, город, противостоящий тому, что вокруг и вне, город – военный лагерь и центр власти. Итогом этого противостояния становятся разрыв в темпах развития города и окружения, в качестве условий проживания в большом городе и вне его.

В системе национального пространства деление на территории «первого и второго сорта» уступает место поддержке самодостаточности и полноценности регионов, их обоюдовыгодному объединению в макрорегионы. Регионы, заботящиеся о своей культурной и природной уникальности, делающие ставку на местные ресурсы, развивающееся сельское хозяйство, строительство и малый бизнес, налаживающие прямой обмен и сотрудничество с соседями, вступают в итоге на путь саморазвития, т.е. развития без вливания извне, без постоянной поддержки центра, вне зависимости от крупного «якорного» налогоплательщика. Как показывает опыт, многие большие западные компании сами предпочитают столицам малые, надежные и успешные региональные города.    

Столица национального пространства вовсе не обязана быть самым большим и влиятельным городом и часто уступает эту роль другим, давая регионам больше возможностей для взаимодействия и конкуренции, больше оснований быть равными и равноправными. Едва ли не главным препятствием развитию регионов принято считать низкую плотность населения, большие расстояния и малое число обитателей. На самом деле в этом нет ничего нового для России, а для Канады или Австралии нечто подобное вовсе не стало препятствием для реализации вполне успешной модели существования. Численность населения – далеко не главное условие успеха. Неэффективных многомиллионников и миллионников не меньше, чем эффективных поселений с несколькими тысячами жителей. Связанность с окружающим миром и качественный состав жителей оказываются более важными и более надежными показателями, чем численность. Кремниевая долина, Кембридж и Оксфорд – далеко не самые крупные поселения, но, что особенно важно, им не надо быть крупнее, чтобы оставаться привлекательными и существенно влиять на судьбу региона и страны в целом. Если относительно небольшие поселения оказывались успешными и процветающими на протяжении столетий, то нынешние цифровые и нецифровые сети делают их еще более жизнеспособными.

Качество населения играет, и будет играть, все более заметную роль, чем количество. И условиями достижения, повышения этого качества или роста «человеческого капитала» являются «социальные индустрии», среди которых, наряду со здравоохранением, образованием и социальной поддержкой, важнейшее место занимает обеспечение жильем. Под жильем давно принято понимать не только квадратные метры, но целый комплекс сопутствующих и сопровождающих сервисов и пространств, включая пространства скверов и улиц, образуемых жилыми домами и ассоциирующихся с понятием «среды». Нормальное качественное жилище является базовым условием увеличения продолжительности жизни, повышения рождаемости, благоприятной атмосферы в семье и обществе.

Советской власти так и не удалось обеспечить сограждан ни необходимыми квадратными метрами, ни, тем более, сопровождающим их комплексом, как требовали существовавшие тогда нормативы, правила и показатели. В новой России задача обеспечения «доступным и комфортным» жильем была возложена государством на самих нуждающихся, которым в качестве основных партнеров были выделены крупный застройщик и ипотека. Ни банки, торгующие деньгами, ни застройщики, торгующие метрами, ни эксплуатирующие организации, торгующие услугами, в решении жилищной проблемы или в создании гуманной и достойной среды не заинтересованы. Пестрые фасады, скамейки и дворовый интерьер – вынужденные бонусы к плохо продаваемому товару. Отрасль в тупике и остро нуждается в революции.

«Средовая» или «жилищная» революция должна превратить гражданина из обманутого вкладчика, из бездомного и лишенного пространств лица, из покорной жертвы новых капиталистических домуправов и алчного ЖКХ в главное действующее лицо. Нормой должны стать разнообразие и адресность «средового» или «жилого фонда», возвращение института социальной аренды, появление жилищных «лоукостеров», сопоставимых по цене с реальными доходами людей. «Средовые комплексы» должны соответствовать действительному разнообразию потребностей, возможностей и образов жизни. Нужны «интегральные средовые стандарты» или «стандарты проживания», когда необходимый базовый комплекс, складывающийся в центре большого города или далеко за его пределами, обепечивается разными средствами и путями, не лишая никого доступа к образованию и медицине.

Основой национального жилого фонда, по примеру множества стран-соседей и конкурентов, должна стать не квартира, а семейный дом на земле, поддержанием и обеспечением которого, используя доступные и эффективные технологии, занимается ответственный владелец, а не ЖКХ.

Житель отдельного дома принципиально отличен от избегающего контактов с соседями жителя многоквартирного дома. Он легче и естественнее входит в по-разному организованные и интегрированные самоуправляемые соседские сообщества, самыми эффективными и известными из которых являются разного рода кооперативы.  Семейный дом, соседское сообщество и сообщество сообществ являются основным материалом национального пространства. Этот материал, его правовые и культурные признаки и следы тщательно изгонялись из советской практики и никак не поддерживались в практике постсоветской. Концепция реновации, ликвидации и расселения сложившихся жилых образований не предполагает, в частности, что формировавшиеся многие годы соседские сообщества представляют хоть какую-то ценность. И этим нынешняя власть мало отличается от советской, бестрепетно расселявшей бесперспективные деревни, затопляемые водохранилищами города и реконструируемые кварталы старой Москвы.

Житель стоящего на земле собственного дома выстраивает собственные отношения с природной и культурной средой, и готов стать полноценным партнером государства. Этот человек – естественный носитель экологического сознания и столь же естественный адепт «зеленых технологий», всего того, что совсем не близко крупному застройщику и заботящейся о нем власти.

Владельцы недвижимости и местные соседские сообщества – главные потребители и создатели той ценности, которую принято называть городской средой. Городская среда – продукт и производное локальной, местной культуры, ее трудно занять и заимствовать, унифицировать и заменить. Средовая скудость российского города досталась ему от советского прошлого, в котором не было места ни собственности на землю, ни внятной культуре землепользования, и память о котором связана с «остаточным принципом» финансирования. Национальное пространство ощущается единой, общей средой жизнедеятельности, непрерывной в пространстве и во времени, ощущается процессом самодвижения, начинающимся снизу, запустить который сложнее, чем замостить тротуары.

Краткие периоды возможных, желательных или необходимых преобразований, очень условно названных здесь «революционными», обычно сменяются длительными периодами спокойного, естественного развития, в пределах которого и общество, и бизнес чувствуют себя более уверенно и комфортно. Радикальные изменения вовсе не фатально связаны с шоками и травмами – все зависит от умения власти объяснить и предусмотреть. В свою очередь, периоды спокойного развития предполагают постоянный мониторинг и корректирующие, регулирующие управленческие воздействия. Выбор адекватной политики может опираться только на точно поставленный диагноз. Ни имитация средового благополучия, ни заимствование полезных большому бизнесу американских законодательных норм не заменяют активных преобразующих воздействий. В ситуации, требующей изменений, сложно и неэффективно подражать тем, сравнивать себя с теми, кто давно и успешно эти тяжелые изменения осуществил.